В шуточном посвящении своему знакомому на книге «Живой как жизнь» уже на склоне лет Корней Чуковский назовет Кисловодск раем. Он приезжал сюда отдыхать и лечиться не однажды, о чем оставил дневниковые записи, по которым можно с известной степенью полноты реконструировать картину курортных дней и ночей Корнея Чуковского, наполненных кропотливой профессиональной работой, встречами с бесконечной вереницей людей.
Корней Чуковский побывал в Кисловодске в переломное для страны время, на рубеже 20 — 30-х годов и позже, в момент «великого перелома», беспощадного разрушения иллюзий, подпитывавшихся нэпом.
Путешествие в Кисловодск в самом начале сентября 1928 года стало неординарным событием в жизни Чуковского.
По приезде в Кисловодск 9 сентября К. Чуковскому не удалось устроиться в санаторий Цекубу (Центральная комиссия улучшения быта ученых). Пришлось искать комнату в гостинице, где не было условий для работы, что тяготило К. Чуковского и только через две недели состоялся переезд в более комфортные санаторные условия: «…Блаженствую. Наконец-то у меня есть письменный стол, могу заниматься». Регулярные прогулки к «Храму воздуха», посещения Нарзанной галереи, солнечные ванны, принимаемые на санаторном балконе, многочисленные встречи со знакомыми писателями, учеными, художниками, артистами, инженерами, врачами, организация встреч и вечеров для цекубовских обитателей и широкой публики, работа над привезенными из дому материалами, ведение дневниковых записей — вот неполный перечень двухмесячного пребывания К. Чуковского на Водах.
Острый, наблюдательный взгляд К. Чуковского улавливает особые оттенки в поведении известных людей, добавляя к их облику выразительные штрихи. В первый же день он столкнулся со Станиславским и Качаловым, которых знал прежде. «Станиславский меня не узнал, но потом, узнав, бросился вдогонку и ласково приветствовал. Здесь его все «ученые старички» обожают. Смотрят на него благоговейно. И нужно сказать, что он словно создан для этого. Со всеми больше чем учтив — дружелюбен и нежен, но без тени снисхождения (как это у Шаляпина) и без тени раболепства (как у Репина).
3 ноября К. Чуковский получает от жены телеграмму, вызывающую его в Ленинград, и 5 ноября он предпринимает неудачную попытку уехать из Кисловодска: «отъезжающих из Кисловодска и Пятигорска так велико, что достать билет немыслимо». Возникла дилемма: уезжать или оставаться в Кисловодске еще несколько дней: «Я сел в Минводах в кисловодский поезд, почти пустой, точь-в-точь как куоккальский, с теми же мелкими пассажирами, клюющими носом, и, измученный, еду назад и с ужасом думаю о том, как я взойду с этой тяжестью (багажом) на Крестовую гору, — и вдруг при выходе из вагона меня обнимает упоительный воздух, и я с новыми силами бегу по горе — к дорогим тополям! Не забуду я сладкого кисловодского воздуха, нежно ласкающего сердце, и щеки, и грудь».
Настал последний кисловодский день — теплый, солнечный. О нем на восторженной ноте отзывается К. Чуковский как одном из счастливых в своей жизни: «Снял с себя пиджак, рубаху, фуфайку и принимаю солнечную ванну, не боясь ультрафиолетовых лучей, —7 ноября 1928 года! И чувствую, что лицо загорает».
Через год К. Чуковский снова в Кисловодске. Начальные дни, увы, решительно не удались: подкачала погода, в санатории не нашлось места. 29 сентября в дневнике появляется подробная грустная запись: «Вот уже неделю, как я из дому. И ничего ужаснее этой недели я и представить себе не могу. В Цекубу комнаты мне не дали: все переполнено, я устроился в заброшенном «Красном Дагестане», где в сущности никакой прислуги нет, а есть старый татарин-привратник, который неохотно пустил меня в сырую холодную комнату, дал мне связку ключей, чтобы я подобрал подходящий, и вот я стал по 4 раза в сутки шагать в Цекубу – на питание. Это был вздор, но всю эту неделю идет безостановочный дождь, превративший все дороги в хлюпающее глубокое болото, а калоши я забыл дома, и туфли у меня дырявые, и я трачу целые часы на приведение своей обуви в порядок после каждой прогулки, счищаю ножичком грязь, вытираю ватой снаружи и внутри, меняю носки и снова влезаю в мокрые туфли, т. к. перемены нет никакой. Как не схватил я воспаление легких, не знаю. Состав гостей здесь серый, провинциальные педагоги – в калошах и с ватой в ушах, и мне среди них тягостно».
Все в конце концов уладилось. По насыщенности же, культурному многообразию нынешний сезон явно уступал предыдущему. К. Чуковский по-прежнему деятелен и бодр, затевает выступления и встречи с колоритными, неординарными людьми. Например, с бывалым путешественником, талантливым географом П. К. Кузьминым. Он знакомится с Соней Короленко, дочерью писателя. Она ухаживает за К. Ч. во время болезни гриппом. Они подолгу беседуют, им есть что вспомнить. Продолжается работа над переводами Уитмена, которого К. Чуковский открыл еще до революции русскому читателю. Из старых знакомых судьба свела его с поэтом Сергеем Городецким.
Меньшая погруженность в санаторную жизнь позволила К. Ч. больше времени посвятить не только оздоровительным процедурам, в коих он нуждался, но открыть для себя великолепие окружающего ландшафта. 31 октября, в день отъезда, венчается, как и годом раньше, радостным удовлетворением: «Последнее время я понял блаженство хождения по горам, привязался к Эльбрусу, ползаю на Солнышко, на Синие Камни, на Малое Седло и влюбился в каждую тропинку, которая лежит передо мною».
В 30-х годах К. Чуковский возвращался в Кисловодск трижды. По дневнику заметно, как разительно меняется время в худшую сторону: становится опасным высказывать сколько-нибудь нестандартные мнения. Так, проведенные на курорте в мае-июне 1932 года более пяти недель завершаются в предотъездный день горьким до безнадежности выводом: «Тоска. Здоровья не поправил. Время провел праздно».
Причин для столь беспросветного уныния хватало. Приезд на курорт отчасти был связан с попыткой как-то отвлечься, встряхнуться после смерти в ноябре минувшего года от туберкулеза легких любимой дочери Муры — всего 11 лет от роду.
Всегдашней любовью К. Ч. были дети, он их понимал, как никто другой, сумел сочинить для них вещи чудесные, удивительные, времени не подвластные. В них он находил безусловное понимание с ними, искренними, доверчивыми, простодушными, эмоционально открытыми, отдыхал душой этот неуклюжий, огромный взрослый человек: «Вчера был на детской площадке — единственный радостный момент моей кисловодской жизни. Ребята радушны, доверчивы, обнимали меня, тормошили, представляли мне шарады, дарили цветы, провожали меня, и все казалось, что они принимают меня за кого-то другого».
Может, еще кто-то жив из юных кисловодчан, встретившихся 30 июня 1932 года в парке с добродушным и ласковым дядей Корнеем, и что-то помнит об этом дне?
В 1933 году К. Ч. навестил Кисловодск опять в сентябре — осень ли кавказская ему полюбилась или обстоятельства так складывались?
Как стало привычным для К. Ч., сентябрь, но уже 1937 года, опять посвящен Кисловодску. «Погода необычайная — леность, теплынь, а мне худо. После ванны руки-ноги дрожат, теряю в весе. Черт знает что!» Леонид Утесов заразительно рассказывающий анекдоты, — вот и все что занесено в дневник в этот приезд.
Не исключено, что К. Ч. бывал на кисловодской земле и в другое время, помимо указанного нами. Доступные дневниковые материалы позволяют пока предполагать, но не доказательно и аргументировано обосновывать эту точку зрения.
[ngg_images source=»galleries» container_ids=»140″ exclusions=»999″ display_type=»photocrati-nextgen_basic_thumbnails» override_thumbnail_settings=»0″ thumbnail_width=»240″ thumbnail_height=»160″ thumbnail_crop=»1″ images_per_page=»20″ number_of_columns=»0″ ajax_pagination=»0″ show_all_in_lightbox=»0″ use_imagebrowser_effect=»0″ show_slideshow_link=»1″ slideshow_link_text=»[Показать слайдшоу]» order_by=»sortorder» order_direction=»ASC» returns=»included» maximum_entity_count=»500″]